Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
— Почему? — спросил Коваль и посмотрел на Синяков.
— Почему? — спросили Синяки, давясь от смеха.
— Потому что — Пыс! — сказал старший Синяк.
— Потому что — Дрыс! — сказал младший.
— Потому что Мясник! Потому что — мясо, мяясо, мяя–со! — закричали Синяки и принялись щипать Мясника.
— Подождите, ребята, — сказал Мясник. — Ага… Потому что — мясо. Понимаю…
— А гривенник все же мой! — сказал Коваль. — Берегись, Кочерыга, мне сегодня везет!
«Это потому, — думал Мясник, — что слово «мясо». Вот слово «Синяк» — оно так не звучит. Нельзя бить и кричать: Синяк, Синяк… А мясо — можно… Вот когда меня звали Губастый Колдун, меня никто не бил. И все спрашивали, кому на обед будет горбушка. И я всегда правильно колдовал. А когда меня звали Акула Зубастая, я укусил Тарасюка, прокусил ему ноготь. Я, правда, не хотел, но мне ничего не оставалось делать, потому что он тогда бы меня задушил. Если бы он не бил Витьку Казакоцкого, я бы к нему не полез. А то у Витьки никого нет, как у меня, а я ему шеф. Все равно как брат. Только назначенный брат. Вот Синяка почему еще нельзя бить — потому что их два. Станешь одного, сразу второй прибежит. Потому что они братья. Вот я думал что–то сегодня про братьев, думал и никак не могу вспомнить, что–то такое интересное — интересное, приятное…»
— Гони, гони гривенник, не стесняйся… — сказал за спиной Мясника Коваль.
— Я в тот раз дал двадцать копеек! — плаксиво крикнул Кочерыга.
«Прости меня, брат Коваль, но у тебя очень противный голос», — подумал Мясник и пошел.
В дальнем конце Солнечной стороны показалась черная фигура.
«Во, кто–то идет… — подумал Мясник. — Не воспитатель, потому что все играют, будто ничего не случилось… А, Федор Федорович! Во как ноги ставит — раскорякой… А разве можно про взрослых говорить: раскорякой? Нет, это он широко расставляет ноги. Ему так удобнее ходить, потому что легче держать баян. Только он без баяна. Вот кому жить хорошо! Играй себе и играй… А детей вон как обходит, как… столбы. Правда, возятся там, шумят… А он взрослый. Он, наверно, про что–то серьезное думает, про взрослое. А они все мешают. Дети всегда мешают думать… Ой, сюда идет».
Мясник, глядя на баяниста, принялся водить рукавом рубашки под носом.
«Это он ко мне идет, — подумал Мясник. — Поэтому он ни на кого не смотрит. И что–то такое мне несет… То есть зачем я так думаю? Так не надо думать. Откуда он знает, что у меня украли ремень? Конечно, если бы он знал. Ну, он тогда бы сразу: Здравствуй, брат Мясник… А ты знаешь, что у меня в кармане? Знаешь, почему мне неудобно идти? Там, в кармане… полная пачка новых зеленых трешек! — Нет, не трешек. Про это нельзя думать. Надо думать про ремень. Ну, я немножко. И потом сразу перестану… — Да, брат Мясник, конечно, детям вредно давать деньги, но вот Кораблев же дает Маленькому… А тебе всего–то нужно три новых рубля. То есть, вообще не нужно, а чтобы дал тебе брат. Я тебе, правда, не брат, но как будто всехний брат, то есть: брат всех… Это так считается… — Ну, все. Все, больше не буду…»
Баянист подошел уже совсем близко к Мяснику, и Мясник нечаянно шагнул ему навстречу. И еще раз нечаянно шагнул. Он увидел перед носом желтую пряжку с головой коня. Пряжка должна была остановиться, но почему–то не остановилась, а даже ушла в сторону, и Мясник увидел уже спину в черном пиджаке. Баянист медленно уходил к Малой Солнечной стороне. Он остановился на углу и стал смотреть, как играют в стенку. Мясник подошел к завалине и стал смотреть на баяниста. Сочные губы баяниста медленно шевелились. Неподвижный выпуклый глаз смотрел непонятно куда.
«Ему скучно на них смотреть, — подумал Мясник. — Конечно, дотянулся, не дотянулся, отдай гривенник, и все такое. Проиграешь, и ничего у тебя не будет. А выиграешь, и у него ничего не будет. А потом ему еще надо плакать и прятаться, чтобы не смеялись… То ли дело на баяне: «Широка страна моя…» или: «Прекрасную песню слагает народ». Веселей, веселей, ребята! На вас смотрит вся Европа! Или: «Не трава под ветром клонится…» И все слушают и поют… Во, во как ему с нами неинтересно… Скорчился весь, отвернулся… Сел».
— Мартынов, ты что там делаешь? — спросил баянист.
— Я? Я ничего. Я стою, — ответил Мясник.
— А с носом? — спросил баянист.
— А, с носом, — сказал Мясник, опуская руку. — Это я его тру. Он чешется внутри, вот я его и тру…
— Чего это он у тебя чешется, — рассеянно сказал баянист.
— А во, — сказал Мясник. — Я и сам удивляюсь!
— Иди сюда! — позвал баянист. — Сядь. Поговорим…
— О чем? — спросил Мясник, присаживаясь на край завалины.
— Ближе садись. О жизни… — вздохнул баянист.
«О жизни… — подумал Мясник. — По–взрослому…»
— Не обращайте внимания, — сказал Мясник. — У меня потерялся ремень.
— Да, брат… — сказал баянист. — Такие–то дела…
«Во — брат…» — подумал Мясник.
— А какие дела, Федор Федорович?
— Дела, брат, грустные… Тебе–то что, бегай себе, играй… А вот что ты о жизни знаешь?
— Что? — спросил Мясник. — Ничего…
— Вот именно, — сказал баянист. — Ни–че–го… Что ты знаешь о женщинах, например?
— Ой, о женщинах я знаю… — сказал Мясник. — Они бывают сердитые, ни с того ни с сего.
— Сердитые… — сказал баянист. — Ну–ну.
— Да. Я в тот раз спрашиваю Алевтину Ивановну: скажите, правда, что вы старая дева? А она в меня тарелкой кинулась и ничего не сказала…
Баянист закрыл глаза и тихонько хохотнул.
— Это еще лучший случай… с медицинской точки зрения…
— Ну, да, — сказал Мясник. — Это, наверно, потому, что она медсестра. А вообще женщины никогда не знают, чего им надо. То им делай, то не делай…
— Это ты верно говоришь, — вздохнул баянист. — Женщина — первое зло…
— А второе? — спросил Мясник.
— Ну, второе… Все, брат, сплошное зло…
— Ой, правда… — сказал Мясник. — А знаете, почему? Потому что надо быть чьим–нибудь братом. А если ты ничей не брат, ничего у тебя не получится. Вот, например…
— Постой, постой, — сказал баянист. — Как ты говоришь — надо быть братом? Ну, есть у меня брат. Ну и что?
— Ой, тогда все очень хорошо, — сказал Мясник. — Брат всегда выручает. Он у вас взрослый?
— Допустим… — сказал под нос баянист.
— Вот, — сказал Мясник. — Допустим, вы хотите уехать в Бугуруслан. Вы говорили, что хотите. И вот у вас там брат. И он вам пишет: дорогой мой любимый брат, приезжай, пожалуйста, ко мне. Будем жить вместе, потому что мне без тебя плохо. Плохо жить. Кругом сплошное зло. Все кругом братья и качают надо мной права. А когда мы будем вместе, никто нас не тронет.
— Разумно, — сказал баянист. — Ну, а если мой брат находится в… казенном заведении?
— Ой, — сказал Мясник. — Тогда еще проще. Я ведь тоже в казенном заведении. Только у меня нет брата. А если бы он был, он бы приехал сюда, и все…
— А если я не хочу к нему в… казенное заведение, а? — спросил баянист.
— Ну, тогда вы только считаетесь брат, — сказал Мясник. — Тут уже ничего не поделаешь.
— Ну, а если брат сейчас не может приехать?
— Ой, — сказал Мясник. — Так ведь это только сейчас. А потом он сможет.
— Ты так думаешь? — спросил баянист. — А до тех пор, значит…
— А до тех пор… А до тех пор можно, как я сегодня: будто бы я всехний брат, будто взаправду!
— Ну и как, помогает? — спросил баянист.
— Ой, конечно, — сказал Мясник. — Вы попробуйте!
— А если он и потом не приедет?
— Когда потом? — спросил Мясник. — Завтра?
— Завтра… — вздохнул баянист. — У тебя только и есть, что завтра.
— А у вас нет? — спросил Мясник.
— У меня есть вчера, — задумчиво произнес баянист.
— А брата я уже и ждать перестал.
— Ну, тогда вы только считаетесь брат, — серьезно ответил Мясник. — Если бы у меня был брат, я бы все время его ждал. И вчера бы ждал, и завтра бы ждал, и всегда бы ждал…
— Эх, — вздохнул баянист, — маленький ты еще, вот что…
— Маленький? — переспросил Мясник. — Значит, я потому жду, когда будет завтра?
— Да, да, — сказал баянист, поднимаясь с завалины.
— Не думай так много, это в твоем возрасте вредно. Гуляй.
Он ушел, широко расставляя ноги.
— Гони пятак! — крикнул за углом Коваль.
— Анька дура, хвост надула! — закричали вдалеке две девчонки.
«Во, вспомнил, — подумал Мясник. — Значит, все было так: вбежали Синяки с Ковалем впереди. Они закричали: Дикан, дикан! Мясник, к тебе идет дикан! И дикан медленно шел среди играющих детей, раздавая всем новенькие трешки из кармана. И каждый, кто получал трешку, сразу становился брат. Или сестра. И все принялись обниматься и целоваться носами. И кричать: мы с тобой одной породы, ты и я, ты и я… А потом все сидели на завалине на Солнечной стороне, и солнце грело всем животы, а по небу плыли облака… похожие на зайца… на собаку… на ракушку… и когда облака закрывали солнце, все перебирались на солнечное место…»
